Интересные статьи по гендерной проблематикеВышел новый номер НЛО, посвященный проблемам трансформации жизни частного человека в эпоху катаклизмов.
Н. Л. Пушкарева ГЕНДЕРНАЯ СИСТЕМА СОВЕТСКОЙ РОССИИ И СУДЬБЫ РОССИЯНОК
magazines.russ.ru/nlo/2012/117/p5.htmlОтрывок из статьи.Опорой любой семьи становились межпоколенческие связи, особенно между женщинами. По сути, во второй половине XX в. типичной стала именно матрифокальность (проживание молодых семей с родителями жены) и, пользуясь выражением А. Роткирх, «расширенное материнство», иными словами — институционализация роли бабушек, без которых (женщин старшего поколения) ребенка надо было надолго сдавать в ясли, детские сады, группы продленного дня, так как в противном случае семья с трудом сводила бы концы с концами: неработающая мать, воспитывающая детей, была скорее исключением, чем правилом[74].
читать дальшеРассматриваемое время (хрущевское и брежневское) — время многих позитивных перемен в положении советских женщин, время массового жилищного строительства, частичной «реабилитации» личной жизни. Несмотря на всю иронию, вложенную в лексему «хрущобы», именно массовая индивидуализация жилья в противовес сталинским коммуналкам открыла в начале 1960-х новые возможности в обустройстве личной жизни. Семья становилась все более автономной; воспитание детей, организация быта, интимные чувства вышли за пределы постоянного контроля соглядатаев.
Именно период «оттепели» и стагнации стал временем развертывания государственной помощи разведенным женщинам, матерям-одиночкам. Государство активно осуществляло пронатальную социальную политику и транслировало идеологические установки, отождествляющие «правильную женственность» с материнством[75]. Многочисленные, но незначительные по величине льготы беременным и матерям в 1970—1980-е гг. были призваны не только стимулировать деторождение — они определяли «идеологию материнства» как естественного предназначения женщин. Именно к этому времени относится окончательное оформление гендерного режима, при котором статус «работающая мать» был объявлен достижимым идеалом. Этот статус сформировал и господствующую гендерную композицию[76]. Среди мер, которые могли бы изменить ситуацию падения рождаемости, рассматривались влияние на общественное мнение, пропаганда ранних браков, нежелательности разводов и увеличения размера семей[77].
В то же время в условиях демографического спада проблема совмещения двух ролей — матери и работницы — постепенно стала осознаваться в общественном дискурсе в терминах чрезмерной «маскулинизации» женщин и необходимости ее преодоления через. «возврат женщины в семью». Для изменения ситуации предлагалось развивать сферу услуг, индустриализовывать быт, усиливать механизацию домашнего хозяйства. Приватизация семьи порождала (нео)традиционалистские интерпретации женской роли, предполагавшие ограничение участия женщин в публичной сфере[78].
Между тем в условиях натурализации женской роли — а именно продвижения идеологии материнства как естественного предназначения — социальная инфраструктура (медицинские, детские дошкольные учреждения, сфера бытового обслуживания) оказалась не соответствующей потребностям семьи[79]. Все это помогало развиваться индивидуальным стратегиям адаптации к подобным структурным проблемам. Женщины стали активно использовать социальные сети — подруг, родственников, различные родственные связи, прежде всего — межпоколенческие. Без бабушки ребенка становилось не поднять[80]. Именно тогда это стало повседневной практикой.
Идеальная советская женщина полувековой или четвертьвековой давности — это женщина, ориентированная на семью и материнство, но вместе с тем работающая на советских предприятиях и в учреждениях (не ради профессиональной карьеры, ради поддержки семьи — без второго заработка, заработка матери, семье было не прожить). Женщины-работницы уделяли домашнему хозяйству в 2—2,5 раза больше времени, чем мужчины, и соответственно располагали меньшим временем для роста квалификации и развития потенциала личности[81]. Женские занятия составляли основу домашнего хозяйства и поглощали столько внерабочего времени, что образовывали своего рода вторую смену для женщин[82].
Кризис этакратического гендерного порядка проявился в проблематизации советской мужской роли. Неожиданной и резкой критике была подвергнута феминизация мужчин, в прессе зазвучали алармистские настроения в отношении их ранней смертности, худшей адаптивности к жизненным трудностям, высокого уровня заболеваемости в силу распространенности производственного травматизма, массовости вредных привычек, алкоголизма[83]. Либеральный лозунг «Берегите мужчин!», вброшенный социологом Б.Ц. Урланисом и получивший распространение в конце 1960-х гг.[84], виктимизировал советского мужчину, представив его жертвой иной (чем у женщины) физиологии, социальной модернизации и конкретных обстоятельств жизни.Алиса Клоц «СВЕТЛЫЙ ПУТЬ»: институт домашних работниц как миграционный канал и механизм социальной мобильности эпохи сталинизма
magazines.russ.ru/nlo/2012/117/k7.htmlЛибора Оутс-Индрухова КРАСАВИЦА И НЕУДАЧНИК: КУЛЬТУРНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ ГЕНДЕРА ПРИ ПОЗДНЕМ ГОССОЦИАЛИЗМЕ
magazines.russ.ru/nlo/2012/117/l8.htmlфрагмент статьиДжефф Хёрн отмечал, что в современных исследованиях «маскулинность эффективно фигурирует в качестве нормативного и даже своеобразного культурного стандарта» (Hearn 1996, 203). Западная литература времени перестройки, посвященная маскулинности, выделяет три основных стандарта, или модели, гетеросексуальной маскулинности: маскулинность среднего класса, которая определяется конкурентоспособностью, личными амбициями, социальной ответственностью и эмоциональной сдержанностью (Tol- son 1987, 39) и связана с работой, достижениями, продвижением по службе и высокими моральными качествами; маскулинность рабочего класса, характеризующаяся скорее импульсивным, агрессивным стилем поведения, чем личными достижениями (Tolson 1987, 28); и маскулинность «нового мужчины», «более мягкого, более эмоционального и ранимого сексуального партнера» (Segal 1990, 291), который противостоит образу мачо[7]. Ниже я рассмотрю позицию авторитарного идеологического дискурса, как она представлена в новогодних президентских обращениях и в освещении первомайских праздников газетами «Rude pravo» и «Mlada fronta» относительно этих трех моделей, хотя мужчины и не обозначались как корпоративная группа (см. примеч. 2). Однако «социализм и государство неофициально настолько явно отождествлялись с мужчинами, что самостоятельность их роли не требовалось подчеркивать» (Brandes 2007, 190). Что касается исторического момента перестройки, я также рассмотрю освещение в двух газетах первого визита Горбачева в Чехословакию в апреле 1987 года.
Поскольку «новый мужчина» вошел в западный дискурс в 1980-х годах, как утверждает Линн Сигал (Segal 1990), неудивительно, что этот тип маскулинности отсутствует в дискурсах госсоциализма. В другом месте я показала, что такие образы маскулинности не появляются в чешском контексте вплоть до 1990-х годов (Oates-Indruchova 2000). Не появляется в этом примере и модель маскулинности рабочего класса, хотя она появится в третьей части статьи, когда я буду говорить о массовой культуре. Зато в авторитарном идеологическом дискурсе преобладает и даже главенствует модель маскулинности среднего класса, правда, со сдвигом применительно к классовым коннотациям: она ассоциируется уже с рабочим классом. Простой перенос концепции классов на авторитарный дискурс госсоциализма, который, разумеется, декларировал бесклассовое общество, проблематичен. Однако приводимые ниже примеры показывают, что отличительные свойства, ассоциирующиеся со средним классом в западном дискурсе, в дискурсе госсоциализма заново приписываются представителям рабочих профессий или, по крайней мере, не представителям интеллигенции[8]. Это мужчины, которые обладают таким качеством, как социальная ответственность, имеют достижения в работе и наделены старым добрым отличительным признаком представителя западного среднего класса — эмоциональной сдержанностью.